Глава 1

Он должен был произнести всего несколько слов. Несколько слов, брошенных на Священной земле в День Всех Святых – они стали бы гарантом жизни и свободы целой семьи, ибо лгать в этот день и в этом месте невозможно. Как невозможно и притворяться. Сможет ли он скрыть от них то, от чего сам безуспешно прячется уже который год? Он не был уверен в этом. Найдет ли в себе достаточно храбрости, чтобы смотреть… смотреть, не опуская взгляда, в их беспокойные, но надменные, прекрасные, но такие лицемерные глаза?

- Поттер, Вы готовы? – прозвучал осторожный голос Кингсли. Гарри лишь молча кивнул, не поднимая взгляда от земли. Да и зачем? Все было оговорено заранее: весь ритуал, после проведения которого с Малфоев снимут все обвинения, а он сможет наконец-то вернуться к своей жизни, оставив эту войну в прошлом. Последние судебные процессы уже давно были закрыты, виновные – наказаны, герои – награждены, хотя большинство – уже посмертно. Поиски хоркруксов теперь казались не больше, чем страшной сказкой, прочитанной когда-то перед сном, а кошмарам, до сих пор мучающим Гарри по ночам, дали серьезное и в чем-то даже красивое название – «пост-военный синдром». Какое все-таки удобное это слово. На него с легкостью можно было списать и внезапное расставание с Джинни и даже то, что Гарри ни разу не пришел на могилу к Ремусу. Не герой, которому все можно – ветеран войны, который не смог справиться со всем, что выпало на его долю. Пожалуй, ему даже нравилась смена ярлыков: по крайней мере, весь мир оставил его в покое. Первый год Гермионе еще приходилось вежливо улыбаться и объяснять журналистам извиняющимся тоном про весь этот «пост-военный синдром» - сейчас же если кто и вспоминал о Гарри, так только в годовщину Великой Победы. Вызовы по перекрытой каминной сети, письма, которые он никогда так и не возьмет в руки, да присланная кем-то особенно прозорливым бутылка огневиски, которая быстро исчезнет в недрах его желудка – так отмечал победитель Темного Лорда день смерти своих друзей.

Уже пятый год.

Уже пятый год тянулся процесс над Малфоями, чья роль в ходе войны до сих пор оставалась для общественности тайной, покрытой мраком.
Пожиратели? Да, но почему-то руки Драко и Нарциссы белы, как в день появления на свет – ни метки, ни пятнышка – ледяное молоко.
Способствовали проникновению посследователей Темного Лорда в Хогвартс? Да… но был ли у них выбор?
Виновны в убийствах и насилиях, в подкупе и обмане? Да, трижды да, но что, в конце концов, перевесит чашу весов: их преступления или…

Гарри помнил, как сейчас, дрожащие пальцы по своим ребрам, мягкое прикосновение светлых душистых волос и прерывистый шепот: «Драко... Драко, он жив? Он в замке?», судорожный кивок в ответ – да, да! – и звонкий женский голос, надрывный и радостный: «Он мертв, мой Повелитель, Поттер мертв». Еще он помнил сломленную фигурку в женском туалете и отчаянное рыдание - слезы врага, которые были даже более настоящими, чем вся их ненависть, чем его страхи и страсть, чем сомнительное будущее каждого из них. И свои собственные слезы – по всем тем, кого он не смог удержать – ни своей любовью, ни своей магией, ни своими проклятьями, по тем, кто ушел безвозвратно по вине таких, как Малфои. Сложнейшее хитросплетение правды и лжи, вины и боли, показного и настоящего – Люциус, как паук-шелкопряд, искусно плел свою жизнь золотыми нитями, а сейчас этот драгоценный клубок был в руках у Гарри, и только от него одного зависело, прервется ли великая иллюзия, сотканная из отчаянного желания жить, или же умение выживать вновь не подведет того, кто до сих пор упорно отказывался верить, что его голубая кровь так же красна, как и у всех остальных.

План, придуманный Люциусом и нынешней главой аврората, был прост: клятва. Ритуал доверия, проведенный между младшим Малфоем и Победителем Волдеморта. Если что и могло убедить многочисленную армию поклонников Гарри в том, что Малфои не опасны, так это слово, данное их спасителю. Подразумевалось, что Священная земля не даст отпрыску древнего рода солгать, а сам Поттер не стал бы иметь с ним дело, не будь он уверен в том, что Малфои сполна заплатили за свои грехи. Лишняя грязь же не нужна была никому: слишком много крови было пролито, чтобы кто-то еще хотел добивать упавшего. Но нужна была финальная точка, и поэтому Гарри теперь стоял здесь, в самом центре Священной земли, в присутствии двух светловолосых слизеринцев, Кингсли, нескольких репортеров и официальных лиц из Министерства. Никого из друзей, ни одного из Уизли. Гарри не винил их: у них были свои счеты, свои утраты, которые нельзя было просто взять и простить. Возможно, так оно и лучше: одному – проще.

- Тогда, пожалуй, лучше начать, - неуверенно проговорил Кингсли, глядя исподлобья на высокого статного мужчину с белыми, будто седыми волосами, стянутыми черной траурной лентой в хвост. Люциус улыбнулся самыми кончиками губ и, крепко сжав рукой плечо Драко, слегка подтолкнул его вперед. Величественная осанка, холодный взгляд – он вел себя, как хозяин огромного поместья, встречающий незваного гостя – с улыбкой, не затрагивающей глаз, но с детства заученными любезностями на устах. Однако суетливые движения и то, как поспешно Люциус отступил назад – будто Священная земля лизала его черные туфли огненными языками – все это выдавало нервозность и усталость, и ночь, проведенную без сна, и отчаянье, и надежду. Малфой не умел проигрывать. Он охотно гнул спину, но его хребет всегда оставался целым. И сейчас он готов был согнуться снова, если те, от кого зависела его судьба, помогут ему в главном – выжить.

Но Гарри был слишком занят собой, чтобы обращать внимания на морщины, собравшиеся на лбу одного из его некогда злейших врагов. Не обманываясь мягким тоном Кингсли, он тут же подчинился команде и торопливо зашагал к центру огромной поляны. Он не задумывался о том, пошел за ним Малфой или нет – едва коснувшись ногой сухой, будто вымершей, земли, он весь превратился в оголенный нерв. Казавшаяся со стороны безжизненной, Священная земля словно дышала под его шагами – глубоко, умиротворенно. Гарри не чувствовал ни порывов ветра, ни палящего зноя, который мучил их сегодня всю дорогу – радостная прохлада этого необыкновенного места была мягкой и влажной, питающей и дарующей силы, ласкающей, словно руки матери. Гарри захотелось весело рассмеяться, подпрыгнуть и упасть с разбегу в сухой песок, отплевываясь и плача от переполнявших его эмоций. Вокруг не было слышно ни звука, но эта тишина не была мертвой: только концентрированное спокойствие, которое мягко касалось самой его души, нежно поглаживая ее сквозь отрепье разочарований и потерь.

Магия этого места была поистине завораживающей. Гарри готов был сойти с ума и остаться здесь навсегда ничего не смыслящей кучкой костей и мяса - и он был уверен, что даже эта кучка не испортит гармонии этого места, а, напротив, сольется с ним, делая его еще прекрасней. Упоенная улыбка свела непривычной судорогой его обкусанные губы, и, обхватив себя руками, Гарри обернулся назад.

В нескольких шагах от него стоял Драко Малфой. На его лице застыло задумчивое выражение; одна бровь была вопросительно вздернута вверх почти бесцветным «домиком», глаза, чуть прищуренные, невидяще смотрели перед собой, будто он внимательно вслушивался в какую-то прекрасную, но не доступную слуху Гарри мелодию. Нижняя губа слизеринца, ловко закушенная между острыми белыми зубками, слегка блестела от слюны; и все это вместе делало его удивительно похожим на маленького серенького мышонка, который смешно шевелит своим черным носиком, с невероятно серьезным и важным видом часами перебирая пшеничные зернышки, рассыпанные по полу его клетки.

Гарри кожей чувствовал, как проходящая сквозь слизеринца магия, омывала его собственное тело, и это каким-то непостижимым образом роднило его со светловолосым юношей. Тут, на Священной земле, гнев и раздражение теряли свои очертания; Гарри казалось, будто зрение его стало четче, а ощущения – чище и яснее, потому что образ Драко – а он звал его Драко про себя – стал вдруг куда сложней и насыщенней, словно взгляд Гарри непроизвольно проник сквозь холеную белокожую видимость в самую душу слизеринца – туда, где настоящий Драко Малфой лелеял свои надежды и страхи.

Вдруг Драко моргнул и, переведя взгляд слегка расфокусированных глаз на Гарри, мгновенно ощетинился. Наваждение спало. Его тело напряглось, а лицо приобрело настороженное и сосредоточенное выражение. Перед ним был враг, что еще хуже - Поттер, и никакая Священная земля не могла заставить его забыть об этом. Он находился здесь не по собственному желанию, а по воле обстоятельств; он нуждался в этом четвероглазом выскочке, и эта вынужденная зависимость заставляла его лицо кривиться, как от зубной боли. Драко ненавидел быть должным: долги всегда приходилось возвращать, и чаще всего с процентами. А некоторые услуги были и вовсе бесценны - о, он знал немало таких, которые обходились слишком дорого даже для бездонного кармана Малфоев. Его отец до сих пор мог купить многих, но гриффиндорцам казалось мало забрать их деньги – они лезли своими грязными нечистокровными лапищами в их души, в их традиции, в их принципы, заставляя Драко чувствовать себя голым и беззащитным. Идиоты, они думали, что можно научить слизеринца мыслить по-иному, но змеи всегда остаются змеями, даже меняя старую кожу на новую, переливающуюся обманчивым смирением и фальшивым раскаянием.

И все же он пришел сюда. И Поттер тоже явился – не обманул. Гриффиндорское благородство, черт бы его побрал. Заявился, такой весь из себя чистенький и правильный, чтобы связать Драко узами доверия. Какая ирония, в самом деле! Сколько раз Драко мечтал о его смерти, мечтал убить его собственными руками – какая там магия, какая палочка! – задушить, медленно подвести его к смертельной черте, упиваясь страхом и отчаяньем в честных, до самого конца не верящих глазах, чувствуя своими собственными пальцами, как перестает подрагивать тоненькая синяя жилка под такой горячей смуглой кожей. Удовольствие на грани сексуального – Драко старался не задумываться об этом. Он просто хотел – до дрожи в руках, до сведенной в судороге челюсти – прикасаться, сжимать, гладить – и он бил, кусал, щипал – до остервенения, потому что иначе было нельзя, потому что можно только так. Потому что так – и близко, и сладко, и кружится голова, и адреналин бежит по венам, сметая на своем пути и гордость, и здравомыслие, и чувство долга, такое прежде незыблемое, неотъемлемое, такое… доминирующее. Драко терял голову и ненавидел Поттера еще сильнее за каждую сделанную им самим глупость, за каждое сказанное в самозабвении слово, за каждый смешок, прозвучавший из поганых грязнокровных уст его друзей. Во всем, во всем был виноват один лишь Поттер: в каждой неудаче Драко, в каждом презрительном взгляде его отца, молчаливо констатирующем, что Драко опять оказался не на высоте. Поттер разрушил весь его мир, Поттер украл у него надежды, Поттер унизил, втоптал его в грязь, даже не заметив этого, Поттер не хотел оставить его в покое даже в его собственных гребаных мыслях! А теперь еще и все чертово благополучие его семьи зависит от того, насколько Поттер верит в свою благородную дребедень, насколько Драко сам готов довериться ему.

Довериться. Открыться. Пустить внутрь себя. Показать все болевые точки, если Поттеру вдруг вздумается полюбоваться слабостями Драко. Но и заглянуть в ЕГО душу, тоже. Причинить боль – если можно, если получится. Понять… Что – Драко и сам не знал, но понять было необходимо, узнать ответы на все те сотни «почему», которые терзали его и давали ему цель в жизни на протяжении многих лет. Почему ты такой кретин, Поттер? Почему ты победил Лорда, когда он был намного сильнее, Поттер, когда его победа стала бы нашей победой, триумфом всего, что имело смысл в нашей, в моей жизни? Почему Уизли, а не я, Поттер? Почему ты всегда лучше, Поттер? Почему я трачу свое время на все эти вопросы, Поттер? Почему ТЫ имеешь значение, Поттер – имеешь значение для меня? Почему ты, черт возьми, такой живой, гребаный солнечный мальчик с непослушными волосами и отвратительным вкусом во всем?..

Гарри тяжело вздохнул и решился. Формула доверия была вызубрена назубок, надо было лишь взять себя в руки – остальное закончит магия Священной земли. Он сделал несколько шагов вперед и оказался в метре от вытянувшегося в струну Малфоя. Гарри прочистил горло и, мысленно повторив для верности: «Доверие - доверившемуся, и душу его – взамен… Настежь, нараспашку, насквозь – и воедино…», сделал еще один шаг. Серые глаза настороженно сверкнули из-под рваной челки, и Гарри произнес совсем не то, что собирался:

- Малфой, я… я думаю о тебе постоянно.

Драко не был уверен, что правильно расслышал. Единственное, что он точно знал: это не были слова клятвы. Это была какая-то абсолютнейшая бессмыслица. Он не понимал, чего Поттер хочет от него. На всякий случай Драко принял как можно более надменный вид и насмешливо процедил, непроизвольно возвращаясь к своей излюбленной манере растягивать слова:

- Я польщен, Потти. Очень мило с твоей стороны, хотя, правда, не знаю, чем я заслужил эту сомнительную честь, - он неприкрыто издевался, но Гарри не слушал его. Слишком шокированный собственными словами – которые, естественно, были тысячу раз правдой - , но еще больше – непонятными ощущениями, вызвавшими их, он испытывал дикое непреодолимое желание говорить еще и еще. Будто каждое произнесенное слово делало его свободнее и чище, будто что-то внутри него, еще не понятое им самим и не облеченное даже в мысли, неудержимо рвалось наружу, и молчать было не просто сложно, но даже гадко и отвратительно. Не правильно. Гарри словно забыл, как это - молчать, его переполняло умиляющее удивление от того факта, что когда-то он умел это делать. Потому что сейчас это казалось таким... глупым. Таким неуместным: ну, молчать, когда можно было складывать вслух чудесную песню из самого сокровенного – слов, чувств, неосознанных порывов. Магия Священной земли проникала в каждую клеточку его тела, и ему хотелось смеяться и плакать – от теплоты, от искренности, от собственной уязвимости и восторга. И в то же время какая-то часть его внутренне корчилась от боли, жалкая, несчастная, мерзкая в своей лживости, и от нее хотелось немедленно избавиться, как от какого-то досадного недоразумения, как от нелепого ненужного штриха, портящего всю картину. А для этого нужно было говорить. О самом тайном. О том, в чем сложно признаться даже самому себе, даже после изрядного количества выпитого огневиски, когда все вокруг кажутся братьями, а в голове больше тумана, чем мыслей. «Откройся – немедленно. Он должен знать. Это несправедливо – не сказать ему до сих пор». В голове было легко и пусто, а ощущения и желания сами складывались в слова.

- Не… не сбивай меня… Малфой. Я… так ненавидел тебя раньше… Ну, ты знаешь, - легкий смешок. - Ты никогда не был хорошим мальчиком, Малф… Драко.

- Драко, - мягко повторил Гарри его имя – как откровение, сам не веря сладости пяти красивых букв и их вседозволенности, и странная глуповатая улыбка появилась на его лице. – Я думал о тебе… всегда. Поневоле. Черт возьми, мне приходилось думать о тебе, потому что ты был такой занозой…

Гарри жадно облизал пересохшие губы, нервно теребя в руках палочку.

– …Ты ужасно выводил из себя, - продолжал он с каким-то странным воодушевлением. - Невозможно было молчать и не беситься в ответ. Ты… настолько ничего не понимал, - Гарри сжал руки в кулаки, - что хотелось треснуть тебя по башке и проорать в самое ухо, что ты НИ ЧЕР-ТА не понимаешь… Слышишь? - он кинул в сторону Драко быстрый взгляд и тут же отвернулся, прикусив губу. - Что ты ничего не знаешь обо мне, Драко. И, господи, как же много я о тебе думал, - вздох. - Всегда. Когда я видел тебя, когда тебя не было поблизости; в Хогвартсе и после, когда начались все эти процессы. Не знаю почему, но я думал о тебе.

Гарри на секунду замолчал, переводя дыхание. На его щеках горели два красных пятна, остекленевшие глаза невидяще смотрели прямо перед собой, и выглядел он при этом совершенно невменяемо. Когда же он снова заговорил, на его лице появилась слегка виноватое выражение.

- Знаешь, Драко… Я думаю, я всегда был… немного одержим тобой. Помешан на тебе. Влю… Ты отличался от других. Такой… гадкий, отвратительный. Правда. Я часто задавался вопросом: как же можно быть такой сволочью?.. - с тоской в голосе воскликнул Гарри, обращаясь к пустоте перед собой. - Ты просто сводил меня с ума. Маленький высокомерный ублюдок. Тебе, наверное, казалось, что все должны были трепетать от одного звука твоего голоса – о, я трепетал… Я хотел разбить твою красивую мордашку в кровь, чтобы стереть с нее это выражение превосходства. Ведь ты никогда не был лучше. Ни в чем. И все же ты был единственным… единственным, кто имел значение.

Драко стоял, нахмурившись, и внимательно вслушивался в каждое слово Поттера. Иногда ему хотелось закричать: «Замолчи! Замолчи немедленно! Что ты говоришь, гриффиндорский дурак?! Как ты можешь говорить ЭТО мне? Говорить так СО МНОЙ? Быть ОТКРОВЕННЫМ?… со мной!» Но какая-то непонятная сила останавливала его, сковывая уста и сознание, и все, что он мог, это просто слушать и упрямо повторять про себя, как мантру: «Бред. Я просто схожу с ума. И Поттер сошел с ума. Меня здесь нет. Всего этого нет, потому что этого быть не может». Но все это было, и Поттер продолжал и продолжал говорить звенящим от волнения голосом, и все, что он говорил, достигало самого сердца Драко, рождая в его душе бурю непонятных чувств и эмоций, будто Поттер неуклюже водил по его внутренностям своими грязными шершавыми пальцами. Так бездумно, так волнующе.

- Я болен тобой, Малфой, - горькая усмешка скривила губы Поттера. - Драко, Драко, Драко, я насквозь пропитан тобой: твоей ненавистью, твоей язвительностью, твоей страстностью.

Он с силой сжал руками виски, будто хотел таким образом выдавить из себя все непрошенные мысли и чувства - забыть все то, что мучило его столько лет. Но тщетно, тщетно - наивный и бессмысленный жест, глупая попытка отречься от самого себя в последний раз - и он продолжил тихим, надломленным голосом.

- Я так отчаянно люблю тебя, Драко, что эта любовь больше похожа на ненависть, но ненавидеть тебя – то же, что ненавидеть самого себя. Потому что ты давно стал частью меня. Частью, которую я отвергал, которой стыдился, от которой убегал – упрямо, настойчиво, в течение многих лет. Которую я, казалось, так надежно спрятал в глубине своей души, что научился почти не замечать ее, - Гарри провел рукой по лбу, вытирая ладонью выступившие от напряжения капельки пота и, судорожно сглотнув, закончил: - Драко Малфой, я твой. Давно и навсегда. Доверие - доверившемуся, и душу его – взамен… Настежь, нараспашку, насквозь – и воедино…

Едва ритуальные слова сорвались с его губ, как странная, чужеродная магия тут же схлынула, оставив после себя лишь звенящую пустоту. Чего-то не хватало, Гарри чувствовал себя голым – словно его раздели и выставили на всеобщее обозрение. Постепенно в голове прояснилось, и он вдруг словно очнулся от своего полубезумного наваждения. Гарри удивленно моргнул, медленно обретая связь с реальностью, и уставился широко раскрытыми глазами на Драко. Тому даже стало почти жаль его.

Гарри в шоке поднес ко рту руку и, запинаясь, выдавил:

- Я… это… я не это…

Драко продолжал смотреть на него исподлобья тяжелым изучающим взглядом. Гарри поперхнулся и стал усиленно кашлять, в то же время пытаясь обрести самообладание. Святая Моргана, то, что он только что говорил… Это было безумие. Все: от первого до последнего слова! И тем более перед Малфоем! Особенно перед Малфоем. Чем он, вообще, думал?

Откашлявшись, Гарри снова поднял глаза на Драко и, театрально взмахнув руками, наигранно рассмеялся:

- Черт, Малфой, ты же не воспринял всерьез все то, что я… ну, что ты…

Момент, когда задумчивость в глазах Драко сменила холодная ярость, казалось, можно было пощупать – настолько осязаемым делала его магия этого места. Гарри дернулся, как от удара: ему казалось, что руки слизеринца, резко сжавшиеся в кулаки, смыкаются в ледяной хватке на его собственной шее. Никогда до этого он не ощущал чужие эмоции так живо, так глубоко – так сюрреалистично – будто они принадлежали ему самому. Обжигающие. Сочные. Хлесткие. Упоительные…

Малфой кинул на него убийственный взгляд и зло процедил сквозь зубы:

- Развлекаешься, да? Ну, валяй, герой хренов.

В этот момент Драко начисто забыл, что в День Всех Святых на Священной земле нет места лжи и неискренности. Браво, Поттер! Отличный спектакль! Не замечал за тобой раньше таких выдающихся актерских данных. Черт тебя подери, чтоб ты сдох, гребаный защитник слабых и убогих! Чтоб ты сдох со всем твоим проклятым покровительством и прочим гриффиндорским дерьмом!

Краска снова бросилась Гарри в лицо, удушливой волной сковав ему грудь, и, неловко проведя рукой по волосам, он пробормотал:

- Я… О черт, проехали! – он отчаянно тряхнул головой и уставился на свои ботинки. Все происходящее напоминало какой-то идиотский фарс, и сосредоточиться на обряде не получалось. И тем не менее… всего в какой-то сотне метров от них… и Кингсли, и авроры, и целый отряд журналистов… и да, как же он мог забыть – сам Люциус Малфой собственной гребаной персоной. Гарри решил не представлять, как выглядела со стороны вся эта сцена между ним и Драко. В конце концов, свою часть уговора он выполнил, а скоро и все это представление будет позади, и он постарается забыть его как дурной и абсолютно бредовый сон. Как он, вообще, на все это согласился?!

Стараясь игнорировать непривычную легкость во всем теле, возникшую будто из ниоткуда сразу после того, как он «выговорился», Гарри потер переносицу указательным пальцем и нерешительно посмотрел на вытянувшегося в струну Малфоя.

- Эээ… Мы, наверное, должны взяться за руки… Ну, для обряда… - и, совсем смутившись, торопливо добавил: - Кингсли сам сказал, помнишь… да и твой отец…

- О, я в курсе, Поттер. Ради бога, только не мямли, - Драко презрительно скривил губы, снова проклиная про себя всю эту ситуацию, в которую он умудрился вляпаться по самые уши и которая с каждой минутой становилась все абсурднее и абсурднее, и шагнул к Гарри. Не желая затягивать весь этот спектакль ни на мгновенье больше, чем было нужно, он крепко вцепился обеими руками в напряженную руку Гарри и, перевернув ее ладонью вверх, опустился перед ним на колени.

Гарри резко втянул в себя воздух, когда горячее дыхание слизеринца обожгло нежную кожу его запястья.

- Бывшее тайным пусть явным станет, - Драко произносил каждое слово отчетливо и с каким-то ожесточением, будто вбивал тупые гвозди в крышку собственного гроба. - Чистые помыслы – за доверие. Душа моя - не моя, а наша. Властвуй.

***

Люциус зябко повел плечами и снова посмотрел на двух юношей на поляне. Поттер стоял к нему спиной, но по тому, как он топтался из стороны в сторону, то заламывая руки, то пропуская пальцы сквозь густую гриву смоляных волос, по тому, как неподвижно замер Драко, и тому, сколько напряжения было в этой позе – Люциус знал: Поттер говорил. И то, что выходило из его грязнокровного рта, было не словами обряда, нет. Люциус знал это вернее, чем если бы слышал зазнавшегося мальчишку собственными ушами. Он и не должен был слышать, честно говоря, лишь наблюдать: таково условие проведения ритуала, конфиденциальность, чтоб ее! Как будто все это его не касалось! Его – из всех людей! Никчемные маглолюбивые министерские крысы. Они все были куплены им с потрохами: их виллы, их шелковые мантии - вся их гребаная никчемная жизнь была оплачена его деньгами, а они, неблагодарные ничтожества, все пытались то тут, то там ткнуть его мордой в очередную вшивую бумажонку. Вот он, предел мечтаний среднего класса – утереть нос некогда лощеному аристократу. От блеска давно – одни всполохи, а они - все туда же.

Но если на этот раз глаза Кингсли и других министерских идиотов были слепы, то его глазами был Драко. Его осязанием – спутавшиеся на ветру светлые волосы, которые тот периодически откидывал с лица резким, механическим движением; его ушами – прямая, напряженная, как струна, спина Драко и его сжатые в кулаки руки. Он почти чувствовал запах кожи Поттера и дешевый аромат его магловского шампуня – столько было брезгливости и жажды в худой фигурке Драко.

Когда было принято решение о проведении ритуала, Люциус чуть не закричал в голос от облегчения: отделаться одним ничего не значащим обрядом – шикарнейшая альтернатива гниению в Азкабане. Хоть и безмерно дорогостоящая: еще бы, и в мирное время министерским взяточникам кушать хочется, а тут – такой подарок судьбы, Малфои с остатками их некогда огромного состояния. Впрочем, даже малейшая возможность выбраться из всей этой ситуации живым стоила того. Честь, влияние – все это подлежит восстановлению, считал Люциус, и даже самая грязная и сомнительная репутация будет впору и министру, коль она заштопана золотыми нитками. А штопать Люциус умел мастерски.

Уже после, вникая в самую суть обряда, он ощутил легкое беспокойство, которое с тех пор так и жужжало назойливой мухой, зудом - под кожей, спазмами – в мышцах пальцев, истерикой – в остервенело сжатых челюстях. Священная земля обнажала чувства и срывала маски, но только очень внимательный человек мог уловить хоть тень того откровения, которое представало перед участниками ритуала. Только самый наблюдательный – а Люциус был именно таким.

Но, что было важнее, он знал. Знал - если угодно - предчувствовал, что увидит, и боялся столкнуться лицом к лицу с тем, что было неизбежно. С унижением. Болью. Яростью… Страстью. Глупой, безрассудной, не поддающейся никакому объяснению одержимостью своего сына этим малолетним победителем того-кого-…-давно-пора-забыть.

С потребностью ненавидеть.
С желанием быть любимым – желанием, никогда прежде не высказывавшемся так открыто.
И с Поттером – этой несбывшейся мечтой Драко, ставшей благодатной почвой для взращивания обоих этих чувств.

Для Люциуса мальчишка был прежде всего досадным препятствием, марионеткой Дамблдора, предметом борьбы, кубком, который нужно было отнять в бою и, победно вознеся над головой, ударить оземь, разбивая его на тысячи маленьких осколков, каждый из которых – отражение величия, значимости и великолепия самого Люциуса. Для Драко же Поттер стал жизнью: ее причиной, целью и следствием. Без него Драко уже не существовал, ибо все, что было в Драко, принадлежало поттеровскому сопляку - мысли, чувства, планы, мечты. Все обиды, разочарования и надежды были связаны с ним. Юный Малфой больше не был предан семье – он был предан Поттеру, даже сам себе не отдавая в этом отчета, а Люциус просто не находил в себе сил кинуть это сыну в лицо. Драко перестал быть собой – таким, каким его обязывали быть многовековые традиции и череда светловолосых предков; таким, каким его лепил Люциус; его просто не было больше – такого, каким он должен был стать. Осталось лишь сплошное отражение Поттера, преломление его в разных ипостасях малфоевского упрямства, чистокровной напыщенности и аристократического лицемерия. И знает Мерлин, как же Люциус ненавидел этого поттеровского Драко!

Однако ритуал должен был быть совершен, и оба Малфоя это прекрасно понимали. Младший – на грани обморока, отгораживаясь своей привычной ненавистью от НЕИЗБЕЖНОГО; старший – с мрачным привкусом этой самой неизбежности на прикушенном от унижения, злости и досады языке. Но злость – не сочувствие. Жизнь, свобода, купленные на чувства сына, были удачной разменной монетой, которая не отягощала ни карман, ни совесть. Просто в этот раз за банкет платил Драко. Все было слишком просто, чтобы о чем-то жалеть.

И вот, Поттер говорил. Но о чем, о чем – вот, что занимало все мысли старшего Малфоя. Какие откровения вынимала из самой его души Священная земля? Что это было такое, поглотившее все внимание Драко?.. И главное, чего это могло стоить Малфоям, это поттеровское незапланированное откровение?

Тут Драко резко приблизился к Поттеру и опустился перед ним на колени. Люциус боялся упустить даже малейшее движение, ибо даже самый, казалось бы, незначительный жест мог поведать ему практически ОБО ВСЕМ. Ритуал подходил к своему логическому завершению, колдокамеры были нацелены на главных участников представления, взгляды всех зрителей были прикованы к ним же. Финальный аккорд, барабанная дробь...

… словно в замедленной съемке, перед глазами Люциуса замелькали быстро сменяющие друг друга картинки. Вот Драко резко обхватывает ноги Поттера под коленями и с силой дергает на себя. Вот Поттер под дружный вскрик министерских зевак ударяется затылком о твердую, сухую землю – и Люциус мысленно кривится, почти ощущая, как боль расходится от затылка Поттера к ушам, а глаза рвутся вылезти из орбит. Вот Драко одним движением оказывается НА Потере и, грубо схватив того за руки, практически пришпиливает их к земле. Потом долгий стоп-кадр, во время которого Люциус забывает, как дышать, - и вот она, та неизбежность, не облеченная ранее ни в слова, ни в образы. Светлые ухоженные пряди мешаются с черными плебейскими патлами, и животный, голодный, насущный, будто глоток воздуха, поцелуй убивает и возрождает, не дает сморгнуть, закрыться, словно выжженный за доли секунды на сетчатке глаза.

to be continued...